Мой прощальный поклон

Подобные слова пишутся либо сразу, в первые минуты после извещения, – чтобы вместо охватившего тебя оцепенения можно было бы запустить внутрь хоть какие-то звуки, лишь бы не оставаться наедине с этой потерей, – либо говорятся несколько позже, когда приходит понимание случившегося. Первое мы уже сказали на нашем сайте, второе я пытаюсь сделать сейчас.

Писать некрологи или панегирики – занятие не из легких. Просто скатиться к высокопарному и в то же время пустому набору фраз: был, сделал, оставил. Еще проще начать говорить о себе. Каждая смерть, как правило, это опыт личной потери. Но собственные переживания, как бы глубоки и уникальны они ни были, это только история из твоей жизни.

Дмитрий Александрович Пасынский, стремительно скончавшийся в больнице на третьи сутки после своего сорок седьмого дня рождения, во всех поисковых интернет-системах фигурирует в качестве сотрудника организации, существующей сегодня не столько в реальной, сколько в юридически-правовой форме. Профессиональная футбольная лига уже не проводит чемпионат России ни в первом, ни во втором дивизионах. ПФЛ внезапно оказалась лишней в новых реалиях, и все последние месяцы я, как и другие Димины друзья, регулярно слышал вопрос: чем он сейчас занимается? Спрашивали часто, потому что, во‑первых, Пасынский обладал невероятным кругом знакомств (журналистика, футбольный мир, бизнес, государственные структуры), а во‑вторых, никто не мог представить его, человека редкого аналитического ума и огромного трудолюбия, удалившимся на покой.

Последнее слово написано через грусть. Покой издревле ассоциируется с погостом, и, признаюсь, на секунду возникло искушение заменить это слово другим, более нейтральным. Но пусть компьютер не перо, и клавиша Delete совсем не топор, вырезать сказанное не нужно. Поэтому повторюсь: покой и Дима настолько не связывались друг с другом, что даже на кладбище никто не сказал неизбежно пустое в таких случаях «спи спокойно». Говорили иное: о его уме, системности, порядочности и умении всегда помочь, окрылить, подсказать. Не претендуя потом на авторство мысли или информации.

Возможно, какой-то читатель уже перелистнул эту страницу. Что ж, если так, я его понимаю: всегда нелегко читать об усопших, особенно когда они покидают нас, не успев одряхлеть. И если фамилия человека, о ком написан такой материал, не общеизвестна, желание уклониться от чтения часто сильнее обычного интереса – а почему тогда вообще о нем пишут публично? Не оставляя для таких воспоминаний места в социальных сетях или ЖЖ?

Тех, кто остался и продолжает читать, я прошу меня понять и простить. Столько строчек уже позади, а я все еще собираюсь с мыслями, пытаясь впервые дать самому себе объяснение, кем же он был для всех нас? Вот Женя Дзичковский, с заслуженной репутацией журналиста, безупречного во всех отношениях, вот Леша Андронов, вот Игорь Рабинер, вот Витя Гусев, вот ребята из «Советского спорта», наша редакция. Вот Толстых, наконец. И многие другие узнаваемые лица, кого рассматривают с интересом на бегу те, кого неизвестным ветром занесло на Ваганьковское кладбище в прошлую пятницу.

– А у Димы были родные? – слышен вопрос. И тот, к кому он обращен, едва заметно кивает в сторону, где стоят его жена, сын, брат, сестра, родители. Он как-то удивительно умел не мешать личную жизнь с дружбой, работой, делами и планами. Оказывается, многие из тех, кто дружил с ним не один год, были не в курсе его семейных историй.

Картина, словно навеянная первыми рассказами о Шерлоке Холмсе. Величайшем уме викторианской Англии, которого до появления доктора Ватсона по-настоящему знали лишь клиенты, коллеги и противники. Те, с кем он боролся, не желая щадить себя, но при этом проявляя удивительную заботу о близких. Опровергая свою репутацию закрытого черствого человека, для кого есть истина и только потом все остальное. Ватсон ничего не знал о брате Холмса Майкрофте, пока не пришло для этого время. Точно так же и мы ничего или крайне мало знали о брате Димы, не говоря уже о его сестре.

Перечитывая Конан-Дойля, замечаешь, какое наслаждение получал Ватсон от аналитического склада ума своего друга – когда обрывистые факты или слухи складывались благодаря гениальному мозгу Холмса в целостную картину, объясняющую все нюансы. Вот и мы – те, кого он выбирал каким-то неведомым образом в свои собеседники, испытывали схожую радость. В его голове, кажется, скрывался ответ на любой футбольный вопрос. Пасынский мог сделать прогноз на любую текущую ситуацию и через какое-то время обязательно оказывался прав. Помню, как несколько лет назад, когда один провинциальный российский клуб казался уверенным в себе толстосумом, я попросил его встретиться с моим другом-тренером, активно зазываемым в этот город. Дима вроде бы мимоходом, когда речь шла о совершенно иной теме, поведал о серьезных долгах клуба, о предстоящем тяжелом кризисе – и его знаний и опять-таки системности было достаточно, чтобы уберечь хорошего человека от серьезной ошибки. Таких историй было много. Он всегда знал, что произойдет в ближайшее время, точно у него, как у Холмса, существовало несчетное число проверенных информаторов. Больше того, он никогда не ошибался – ни в прогнозах, ни в оценках людей – и это могло человека неподготовленного даже испугать. Страшно подумать, каким он бы мог быть журналистом, если бы однажды, совсем еще молодым и перспективным, окончательно не свернул с этого пути. Но его идеи, придуманные им темы не пропадали бесследно. Бывало, он блеснет россыпью мыслей за понедельничным обедом, и ты всю неделю наслаждаешься рыбалкой – отлавливая Димины идеи в статьях и репортажах коллег практически во всех профильных СМИ.

К ним – тем, кто принимал его взгляд на действительность, – могло поменяться отношение. Как только ты понимал, что он тоже из Диминого круга, это становилось внутренней рекомендацией…

Пришлось взять паузу, чтобы перечитать написанное и понять, что задача – рассказать о Диме, о его заботе о футбольной журналистике и футбольных журналистах не реализовалась так, как хотелось бы. Он был, по сути, садовником по отношению к нам – прививал, защищал от вредителей, заботился о росте, боролся с сорняками. Все мы, кто пришел проводить его на Ваганьково, были благодарны ему именно за это и мучались оттого, что в те дни исчезло ощущение стены, на которую всегда можно было опереться, собираясь с силами.

Он сделал очень многое для футбола, для ПФЛ, для Толстых, для многих из нас, лично для меня. Когда пришло время что-то сказать, я вспомнил, как однажды он процитировал патриарха Льва Филатова, определившего свои отношения с гениальным советским тренером как «дружба без встреч» – из-за груды дел им просто не хватало времени на общение.

У нас тоже теперь дружба без встреч. Странная штука, но с кем бы я ни разговаривал, все говорили о том же: нет ощущения, что Дима умер, кажется, что он куда-то далеко уехал. И его ироничный взгляд и ироничный голос видны и слышны точно так же, как и прежде, – только уже не напротив тебя, а внутри. И ощущение его бесконечной заботы о тебе осталось прежним. Пятница на прошлой неделе была единственным теплым солнечным днем.

– Он и тут постарался, чтобы нам было комфортно. Ваганьково, а не окраина; солнце, а не дождь…

Когда еще ничего не началось, когда мы только ждали начала отпевания, мне показалось, что я услышал опять-таки внутри себя знакомую интонацию и знакомый голос. «Толя!» – словно сказал Дима с насмешкой, но любовно.

Я поднял голову и увидел Толю. Человека, способного сыграть Портоса в любом кино на убедительную пятерку. Давнего друга Димы, постоянно умудряющегося испачкать того – адепта чистоты – каким-нибудь кетчупом, соусом во время застолья. Толя был как Толя – тот же, что и полчаса, что и час назад.

Но потом мой взгляд сполз по его фигуре ниже, и я увидел, что левая брючина Толиных брюк, как и ботинок, заляпаны невесть откуда взявшимся цементным раствором.

Если честно, я засмеялся. Вопреки собственному настроению.

Потом пошел к Толе и рассказал ему, почему мне смешно. Мы хохотали вдвоем, затем к нам присоединились другие.

Научиться бы, Дима, умению слышать тебя и дальше.