Мозаика воспоминаний

Воспоминания — это все равно, что старое кино.

Мозаика, остающаяся в тебе навсегда.

Марибор. «Хабакук». «Людски Врт».

Слова, словно сошедшие со страниц сказки Гауфа. Непривычные для русского уха.

Столько осколков, застрявших внутри.

Может быть, это, кажется, только сейчас, по горячим следам, но когда и через три дня после выхода сборной Словении на чемпионат мира у тебя перед глазами одни и те же картины — думаешь, что они вряд ли когда-нибудь лягут на дно твоей памяти.

Так сложно рассказать сегодня все, что у тебя внутри — целостно.

Мозаика — самое подходящее слово. Мечта, разлетевшаяся вдребезги.

Начнем, пожалуй.

Сумерки, свежий воздух, восторженный крики со всех сторон. Минут сорок прошло с финального свистка норвежского рефери Хауге. Сборная России в полном составе уже сидит в автобусе и смотрит, как Виталий Мутко последний раз дает интервью российским журналистам в качестве президента РФС. Это даже не интервью, а пресс-конференция. Обстоятельная, эмоциональная. Для него все случившееся — удар страшный. А впереди еще Ванкувер, где шансов побороться за место в тройке по числу выигранных медалей, прямо скажем, маловато.

В пяти метрах от этой группы — другая, не такая многочисленная. Хиддинк негромко общается со своими голландскими друзьями-знакомыми на родном языке. Корреспонденты, видя, что разговор потихонечку затухает, потихоньку начинают перемещаться к главному тренеру российской сборной.

Исторический момент. Возможно, последний вечер Гуса в роли рулевого этой команды. И каждому хочется узнать, понять, да хотя бы спросить не только о причинах поражения, но и о том, что будет дальше — с Хиддинком, со сборной.

Робкий вопрос Гусу — еще не по существу. Журналисты пытаются понять: найдет ли он пять минут для прессы прямо здесь, раз не удалось пообщаться с ним на послематчевой пресс-конференции. Хиддинк кивнул: «о’кей» — и в секунду оказался окружен плотным кольцом репортеров.

Мутко остался в одиночестве. С почерневшим осунувшимся лицом, он смотрел на словенских болельщиков, не спеша спускающихся к выходу по одному из пандусов стадиона.

— Символично, Виталий Леонтьевич.

Он не расслышал. Пришлось повторить.

— Совпадение или нет, но при вас начался такой взлет — и при вас же такой провал. Словно весь фарт израсходован. Вернулись в ту же точку, откуда и начали, если говорить про сборную. Все, как и четыре года назад в Словении. Тренер, которого хотят удержать, но он, похоже, хочет уйти. Разбитые сердца болельщиков. Команда, которую надо реформировать, лепить заново. Как будто бы круг замкнулся.

Он ответил сразу — про то, сколько им было сделано, как ему было тяжело все эти годы. Про то, что он не хотел уходить.

Он говорил, говорил — и еще четче было видно, что значит лично для него это поражение.

Слова лились сами, словно река прорвала плотину. И сразу вспомнилось, как несколько минут назад он молча ходил по раздевалке, по коридорчику, ведущему в нее. Как он молчал, переговорив с командой, поддержав ее в такую минуту.

Его слушали, но думали о другом.

Молчал и Хиддинк. Но его молчание было другим.

Более тяжелым. Таким тяжелым, что его можно было положить на весы.

Было видно, как глубоко он ушел в свои думы, выплеснув только что какие-то эмоции в разговоре с Хауге — там же, в таком маленьком предбаннике, площадью в десять квадратных метров — и опять погрузившись в себя.

Норвежская бригада шла в свою раздевалку, по иронии судьбы расположенную в одном отсеке с нашей раздевалкой, но та была еще заперта — и пока кто-то из администраторов бегал за ключом, на Хауге наткнулся Гус.

И сразу спросил его про удаление Кержакова, про однобокость решения в этом случае. Хауге сказал, что момент точно не видел — и Хиддинк отреагировал мгновенно, ткнув своей лапой в сторону маленького бокового арбитра: мол, а помощник-то на что? Почему у него не спросил?

Хауге помолчал и сказал: «Я согласен с вами. Прошу прощенья».

Дальше говорить было уже не о чем. Да и не зачем.

Потом была дорога в аэропорт — быстрая для автобуса сборной и затянувшаяся для остальной делегации, потому что надо было выручать одного из фанатов, который подрался с местными болельщиками и единственный из этой компании был задержан полицией. Мутко вызвал на подмогу генсека словенской федерации футбола, тот заплатил на месте положенный в таких случаях штраф — но пока шли эти переговоры, сборная успела пройти регистрацию и сидела, опустив головы, в зале вылета.

Тихо сидела. Почти без слов. Кто-то шептал: «Почему не поставили сразу Семака?» Кто-то сетовал на нереализованные моменты. Кто-то возмущался судьей — но таких было мало. Судья ошибался, но проиграли-то по делу, не из-за судьи — с этим были согласны все.

Если кому-то и хотелось плакать, то слезы кончились в раздевалке.

Была даже не опустошенность. И не усталость.

Было ощущение, что на улице ночью разом выключили весь свет — и навалилась неопределенность. Все сразу сделалось чужим, незнакомым.

Именно поэтому в самолете команда пошла просить Хиддинка остаться. Игнашевич, возглавивший процессию, подошел к переводчику Гуса Жене Савину и повел его на переговоры.

Игроки говорили, Женя переводил. Потом он переводил уже слова Хиддинка.

Такие важные, такие уважительные, комплиментарные слова. Но не несущие в себе никакой конкретики.

Старожилы сборной это поняли первыми — и начали потихоньку возвращаться на свои места. Им тоже стало ясно, что их тренер, несмотря на всю любовь к этой команде, к этим футболистам, будет принимать решение, исходя не из сиюминутных эмоций.

Может быть, именно поэтому в аэропорту, по прилету сборники прощались друг с другом более тепло, чем обычно.

Ощущения были иные. Рождающие иное настроение — не такое как всегда.

И сразу нахлынули воспоминания.

Как два года назад в автобусе, везущем команду к самолету, ждущему вылета из аэропорта Тель-Авива в Барселону, Аршавин сказал вроде бы негромко, но все услышали — «Ну что, вот и кончилась сказка?» И тогда действительно казалось, что кончилась.

Как через несколько дней команда пела песни в отеле Андорры — всю ночь, до утра, забившись едва ли не в полном составе в номер к Акинфееву. И жизнь казалось прекрасной и удивительной.

Как в Лужниках чуть не раздавили Корнеева — когда Павлюченко после второго гола англичанам налетел на тренера, а вслед за этим на его плечах повисла вся команда.

Как в Ротах-Эггерне Гус разъезжал на велосипеде — на тренировку и обратно. И как поначалу казалось: чудит наш тренер, а потом ничего, привыкли — и начали брать железных коней по его примеру.

Мозаика воспоминаний, которая навсегда останется у тебя перед глазами.

Может быть, однажды они начнут сниться — эти дни. Почти что тысяча дней — тяжелых, веселых, счастливых и горьких. И будет вспоминаться тысяча и одна ночь, прошедшая без снов о сборной Хиддинка.

Сколько бы не было ночей у каждого из нас впереди — хочется, чтобы в них были эти сны. Где Торбинский погребен под кучей товарищей по команде после гола голландцам, где Аршавин рвет чужую оборону, где есть все они — Акинфеев, Игнашевич, Семак, Зырянов, Семшов...

И это будет восприниматься как доброе старое кино.

Только очень не хочется жить этими воспоминаниями.

Жить ими — одно, а ценить их — другое.

Второй вариант мне ближе.