Воспоминания дочери Чигорина

Основоположник отечественных шахмат Михаил Иванович Чигорин за пределами «шахматного пространства» был человеком, избегавшим любого вторжения в cвою личную жизнь. В этом я убедился, готовя «Чигоринский сборник», вышедший в 2000 году (специальный выпуск журнала «Шахматный Петербург») к 150-летию со дня рождения Михаила Ивановича. В архивах обнаружил лишь скудные сведения об его учебе и службе. Сам же Чигорин, ведший переписку с многочисленными адресатами и постоянно писавший в шахматных разделах газет и журналов, в этом ничем не помог.

В опубликованной в сборнике статье «Штрихи к биографии М.И.Чигорина», я задавал риторические вопросы о судьбе его двух жен, а также интересовался, могла ли учиться в гимназии его дочь от первого брака в начале ХХ века. В прошедшие годы делал попытки выйти на какой-нибудь след потомков (последнее известное упоминание о дочери - Ольге Михайловне относится к 1914 году: она прислала из Киева деньги на установку памятника на могиле Чигорина при перезахоронении в Петербурге).

И вот – подарок судьбы: мне прислали ссылку, а затем и ксерокс статьи дочери Чигорина, опубликованной в «Новом русском слове» 2 февраля 1958 года, написанной к 50-й годовщине со дня смерти Михаила Ивановича.

Ольга Михайловна – дочь Чигорина от второго брака. Ее мать – Анастасия Дмитриевна, родная сестра жены Александра Николаевича Дубравина, полковника (получившего звание генерал-майора при отставке), командира 69-го пехотного Рязанского Генерал-Фельдмаршала князя Александра Голицына полка, квартировавшего в Люблине в составе 18-й пехотной дивизии, умершего там же 17 февраля 1907 года.

На момент смерти отца в 1908 году Ольга была гимназисткой. (Замечу, что в первом браке с Ольгой Петровной у Чигорина родилась дочь не ранее 1879 года, ее судьба неизвестна, как и точный год развода родителей).

Воспоминания Ольги Михайловны Кусаковой-Чигориной никогда на родине не печатались. Более того, я ранее не встречал даже упоминания о них. Текст, лишенный литературных изысков, не только дает  возможность узнать, каким был Чигорин в домашней обстановке, но и отвечает на ряд вопросов, касающихся его биографии.

В частности, в воспоминаниях фактически подтверждается, что местом рождения Чигорина был Петербург. Описывая временный переезд в Гатчину, Ольга пишет о том, что отец больше двух лет не смог жить без родного Петербурга. Согласитесь, если бы дочь считала местом рождения Михаила Ивановича Гатчину, такой пассаж был бы невозможен.

Остановлюсь на последних днях жизни Чигорина.

Сначала – свидетельство Александра Константиновича Макарова (1852 – 19 ?), издателя «Шахматного журнала», опубликованное 21 января (по старому стилю) 1908 года в «Новом времени»:

«Скончавшийся М.И.Чигорин еще в прошлом году страдал от подагры в ногах и после Нюрнбергского турнира, нынешним летом, поехал лечиться в Карлсбад, где доктор – шахматист Найман прописал ему воды и следил за его лечением. Вернувшись в Петербург, М.И. чувствовал себя все-таки нехорошо, у него развилась сахарная болезнь. В ноябре М.И. почти не выходил из своей комнаты, которую нанимал в Димитровском переулке и где оставался без всякого надзора и ухода. Поэтому я уговорил его лечь в клинику Елены Павловны (Кирочная, 41 – А.К), где он и пробыл месяц с 28 ноября. Перед рождеством М.И. затосковал, решил выписаться из клиники и поехать  к жене и дочери в Люблин. Последние годы, с переводом на службу генерала Дубравина, ближайшего друга М.И., семья переселилась туда, так как дочь М.И.  и дети Дубравина учились вместе в местной гимназии. Уже в клинике профессора Афанасьева положение М.И. было признано докторами безнадежным. Когда М.И. приехал в Люблин, то уже настолько плохо себя чувствовал, что никому не смог писать из Люблина и 12 января скончался на руках жены и дочери».

А вот, что пишет М.С.Коган («Шахматы в СССР», 1937 г., № 4), ссылаясь на неопубликованные воспоминания Григория Гельбака (1863 – 1930):

«Дух больного подавлен до крайности…   Доктора не перестают посещать больного. Но их бессилие слишком прозрачно. Так Чигорин мучается последние дни 2007 года. В состоянии нервного возбуждения сжигает он свои дорожные шахматы.

А с первых дней 1908 года уже надвигается конец. Гудима (один из близких люблинских друзей Чигорина) и Анастасия Дмитриевна (жена Чигорина) не покидают больного. Он лежит в постели, слегка мечется и все бредит. Вдруг совершенно неожиданно, с каким-то неестественным смехом, он просит жену выйти из комнаты, а Гудиме торжественно заявляет, что «сейчас будет фантазировать»: охватывает его за шею, опрокидывается навзничь, широко открывает глаза, криво улыбается и с выражением недоумения на лице испускает последнее дыхание».

В воспоминаниях Ольги Михайловны смерть Чигорина наступила в ее присутствии и не носила столь экзальтированный характер. Никакого Гудиму она не вспоминает, что не удивительно: Вадим Файбисович, помогавший мне в подготовке материала (за что ему сердечная благодарность), в Адрес-Календарях чинов Российской Империи тех лет ни одного жителя Люблина с такой фамилией не обнаружил.

Вопрос о том, сжег ли Чигорин свои дорожные шахматы, обсуждается с 1909 года: тогда, в годовщину смерти Михаила Ивановича с докладом «Трагедия Чигорина» на вечере в Санкт-Петербургском шахматном собрании выступил Евгений Александрович Зноско-Боровский (1884 – 1954). Завершая доклад, он рассказал о мучениях больного и о том, что после исполнения требования Чигорина от шахмат осталась кучка золы.

Этот же вопрос волновал Н.И.Грекова в его хрестоматийной книге «М.И.Чигорин», в которой приведены различные точки зрения, и даже Александра Алехина, в его печально знаменитой статье «Арийские и еврейские шахматы». В ней он писал:

Три месяца назад я получил из Киева такое сообщение: «У меня к вам, Александр Романович, смачная новость! Я, кажется, вышел на след (тьфу-тьфу!) дочери великого Чигорина...  Боюсь спугнуть удачу!»

Чтобы не сглазить, не буду обнародовать имя хорошо известного в шахматном мире корреспондента. Просто пожелаем ему успеха!

А теперь предоставим слово Ольге Михайловне.

Ольга М.Кусакова - Чигорина

МОЙ ОТЕЦ – М.И.ЧИГОРИН

К 50-летию со дня его смерти (1908 – 1958)

12 января 1908 года по старому стилю в городе Люблине скончался мой отец Михаил Иванович Чигорин, известный русский шахматист. В Татьянин день исполнилось ровно полвека со дня его кончины. Сверстников его по всей вероятности уже не осталось в живых, но почитателей таланта еще много рассеяно по свету. И вот пока еще не поздно, я хочу поделиться некоторыми своими воспоминаниями о покойном отце, не как о шахматисте (о Чигорине – мастере много написано и в русской, и иностранной шахматной литературе). Я хочу рассказать о нем как о человеке и, главным образом, вкратце описать последние дни его жизни.

Рос он сиротой, воспитывался в Гатчинском Сиротском Институте. В отпуск ходил к своим двум старушкам - тетушкам в Петербурге. Вообще воспоминаниями о своем детстве отец мало делился. Болезнью фантазирования он не страдал. Излагал только правдивые факты и от окружающих требовал точных и лаконичных ответов. Мне всегда говорил: «Cначала подумай и тогда коротко отвечай». Я знала, что отцу надо говорить продуманно, ясно, точно и только правду. В моих воспоминаниях он так и сохранился навсегда, как овеянный этой правдой.

Человек он был крайне нервный, раздражительный, не переносил глупости в каких бы то ни было проявлениях и требовал от всех прежде всего логики.

Отец вел громадную переписку по шахматным делам в России и с заграницей. Мы видели его днями склоненным над письменным столом и отвечающим на кипу полученной корреспонденции, а ночью за шахматным столом, приставленном к кровати. Он жил только шахматами и для шахмат. В квартире у нас всегда была полная тишина. От падения какого-либо предмета он вздрагивал, вскакивал и направлялся порывисто к месту происшествия, но не дойдя, быстро возвращался назад и успокаивался.

Прислуга уживалась у нас только та, у которой из рук не падали тарелки, ножи и пр. Одним словом, нарушение тишины считалось своего рода «преступление».

Отца своего я только и представляю или склоненным над шахматной доской или письменным столом, или расхаживающим размеренным шагом по комнатам с ритмичным покачиванием головой, с сосредоточенным, как бы отсутствующим взглядом, ничего вокруг себя не замечающим.  

Шахматные комбинации часто приходили ему в голову внезапно. В таких случаях он мог оставить своих гостей за обеденным столом и удалиться в кабинет, чтобы там на шахматной доске зафиксировать новые положения фигур. Перед гостями приходилось извиняться, но так как у нас в большинстве случаев бывали шахматисты – почитатели отца, то все это принималось благодушно и не ставилось ему в вину.

Хуже было, когда мы обедали втроем, тогда интервалы происходили не только между подаваемыми блюдами, но и между первой и второй ложками супа. Редкий случай, чтобы обед прошел без пауз. Напомнить о том, что кушанье стынет, сначала посылалась прислуга, потом ходила я и, наконец, сама мама. Поэтому обеды зачастую происходили в нервной атмосфере.

Отец был очень капризен в еде, высшей его похвалой была фраза: «Ничего, есть можно». Стол должен был быть накрыт белоснежной скатертью и хорошо сервирован, стекло – обязательно тонкое. В квартире должны были быть чистота и порядок. Домашняя жизнь наша проходила под знаком «все для шахмат». Они доминировали над всем: в квартире минимум три шахматных стола, на стенах портреты Стейница, Ласкера, Пильсбери и других шахматных мастеров.

В кабинете отца два письменных стола, на которых груды бумаг: писем, вырезок из газет (шахматный отдел). В стеклянном шкафу много книг по шахматной литературе. У изголовья кровати небольшой столик красного дерева с инкрустированными инициалами «М.Ч.».

Почтальон прислуге говорил: «Какой-то ваш барин чудной, чего ему так много пишут?» Как-то был случай – принесли письмо с адресом на конверте: «Россия – Чигорину» - и адрес оказался достаточным.

Он забывал по своей рассеянности о моем возрасте (7-8 лет) и хотел скорей меня приобщить к секретарской работе, поручая мне делать вырезки из шахматных отделов русских и иностранных газет.

Я много раз просила научить меня игре в шахматы, но отец неизменно замечал: «не женского ума дело, матушка». Все же, вернувшись как-то из Англии, побывав там в женском шахматном клубе, сказал: «Молодцы бабы - англичанки, в шахматы играют прилично».

Сам он к шахматам приобщился еще будучи воспитанником Гатчинского Сиротского Института. Научил его играть воспитатель, а первым серьезным учителем его был известный шахматист Шифферс.

Чигорин нигде не служил и только сотрудничал в нескольких газетах и журналах. Когда ему была предложена служба в одном из Петербургских банков, то он отказался из-за перегруженности шахматной работой, а получать жалованье, только числясь на службе, он не считал для себя возможным, хотя материальные дела Чигориных были не особенно блестящи. Поговаривали, что отец составил себе на турнирах состояние, но это была сказка.

Расцвет его таланта относится к 1891 – 95 годам. Будучи человеком очень нервным, отец не переносил никаких запахов и особенно запаха сигар, а такие серьезные партнеры как Ласкер, Стейниц и другие, не выпуская во все время игры сигар изо рта, обдавали его нестерпимым для него сигарным дымом. Он нервничал и делал промахи. Кто-то писал: «получалось впечатление, что Чигорин как будто поленился «овладеть короной». Он не поленился, но при его нервозности сигарный дым просто мешал ему сосредоточиться должным образом при обдумывании комбинаций.

Болезненно - впечатлительный, он за шахматами «горел», а в окружающей жизни искал тишины. Ради этой тишины мы на два года переехали в Гатчину, где он хотел закончить какой-то свой шахматный труд, но жить без Петербурга, без шахматного общества и собрания он больше двух лет не смог, и мы снова вернулись в его родной, любимый Петербург.

Изъездив много стран, побывав два раза в Америке, он всегда с удовольствием возвращался, утверждая, что нет города лучше Петербурга.

По внутреннему своему складу Чигорин был человек доброй души, кристаллической честности, но тяжелого характера. Отличительной чертой его натуры была его анекдотическая рассеянность: он часто, бывало, обратившись к собеседнику, неожиданно произносил названия нескольких шахматных ходов, чем приводил собеседника в недоумение, нередко искал пропавшую фигуру, которая оказывалась зажатой в его руке.

Мне поручалось с ранних лет следить за ним: не забыл ли он надеть галстук, не захватил ли вместо своей чужую шляпу и не взял ли во время проливного дождя вместо зонтика палку. Он часто пытался надеть на себя зараз по две накрахмаленные рубашки и, не будучи в состоянии застегнуть сразу два крахмальных воротничка, метал громы и молнии по адресу прачек. Надеть же два жилета – было для него обычным явлением. Уходя из дому с зонтиком, он редко возвращался с ним, где-то терял, но затем за короткое время приносил пять штук и все ставил аккуратно в положенный угол.

Одно время мы жили на Невском проспекте № 84, там от ворот к дому вела узкая панель (в этом же доме помещалось и шахматное Общество). Отец, встречаясь на этой узкой панели с матерью, галантно сторонился, уступая ей место и совершенно не замечая, что это его собственная жена. На вопрос: «Как имя - отчество вашей супруги?» - задумывался и, повторяя несколько раз «Анастасия… Анастасия …», смущенно заявлял: «А отчество не могу сразу припомнить».

Фактов его рассеянности неисчислимое множество.

Шахматная работа его сильно утомляла, но без нее он существовать не мог. Утомляли его и разъезды по за границам на шахматные турниры. Но если между турнирами получались слишком большие интервалы, он начинал скучать. Помню, как-то в период нашей жизни в Гатчине, он возвратился с вокзала из Петербурга в сопровождении какой-то собачки, а дома его ждало приглашение на турнир, Чигорин так оживился, что собачку приказал оставить и дал ей имя «Весточка». Из шахматистов, которые посещали нас, я помню Стейница, Шифферса, генерала Кованько, князя Кантакузена и др.

В последние годы отец стал все чаще прихварывать. В это время я жила в Люблине в семье сестры моей матери, там же и училась в гимназии. Родители меня навещали и даже подумывали переехать в Люблин.

В 1907 году дядя умер, а через год отец приехал нас навестить уже совершенно больной. Он только что был выписан из больницы, видимо, как безнадежный больной (сахарная болезнь). Приехал он в сочельник, слег и больше уже не вставал. Мы с матерью поочередно дежурили у его кровати. Он, не переставая, или передвигал фигуры своих дорожных шахмат, или галлюцинировал.

Как-то ночью он подозвал меня и, указывая на свои дорожные шахматы, сказал: «сожги немедленно эти шахматы».

Я была поражена – «как, его любимые шахматы, с которыми он никогда не расставался – и вдруг сжечь!» Выполнение этого желания могло быть осуществлено только утром, когда затопят печи. Он впал в забытье, бредил и говорил с кем-то невидимым только о шахматах.

Наутро мы с мамой решили, что отец еще может быть поправится, и тогда он нас упрекнет за выполнение его бредовой фантазии. Решили сжечь сначала шахматную доску, фигуры же пока хранить. Утром он первым делом спросил, исполнила ли я его просьбу. Я покривила душой и ответила тихо: «Да», это была ложь во спасение…

Теперь перехожу к последним часам его жизни: 12 января, вечером, тишину в квартире прорезал душу раздирающий крик. Все бросились в комнату больного. Мама успокаивала отца, а глаза его с застывшим в них ужасом были устремлены к растворенным дверям, ведущим в темную гостиную. Ему, по-видимому, что-то приснилось, и сон был связан с этой дверью. Когда мама, дав ему воды, его уложила, я стала его успокаивать, говоря: «Вот все сейчас и пройдет». Но он сказал с раздражением: «Да, пройдет, когда я умру» и махнул безнадежно рукой. Закрыв глаза, вздохнул раза три и затих уже навсегда. Вызванный доктор констатировал смерть. Наступила она в 9 часов 50 минут вечера на Татьянин день, 12 января. Что его глаза увидели в темной гостиной, так и осталось тайной.

Похоронен он был временно на местном православном кладбище, и перед началом 1-ой мировой, усилиями и хлопотами петербургских шахматистов, тело было перенесено в Петербург, где вторично предано земле на Новодевичьем кладбище.

В последующие годы появились воспоминания отдельных лиц о М.И.Чигорине, но в них зачастую вкрадывались значительные неправильности. Иногда, вероятно, как результат ошибочных впечатлений, а иногда и как плод человеческой фантазии. Так, из присланного мне однажды листка, вырванного из какой-то книги или небольшого журнала, некто В.Стахович, свою статью, озаглавленную: «Из воспоминаний о Чигорине», заканчивает такими словами: «Его, т.е. Чигорина, личная жизнь ему не удалась: он был одинок, хотя значился семейным и имел дочь. Умер он у чужих людей, почти в полном одиночестве, забытый той организацией, для которой он столько потрудился». Насколько все это неверно, каждый может заключить сам, ознакомившись с настоящими моими воспоминаниями. Моя мать, после смерти отца, много раз встречалась с теперь уже покойным Е.А.Зноско-Боровским. Оба они только качали головами над плодами столь досужей фантазии.

В 1928 году, уже будучи в эмиграции, я обратилась к спутнице моих детских лет – кузине, проживающей в Ленинграде, с просьбой посетить могилу моего отца на Новодевичьем кладбище. Из полученного ответа я узнала, что на могиле она нашла густую крапиву и ни креста, ни памятника. Могильщик Андреев говорил, что как-то приходил шахматист Федоров, разыскал по плану, где должна находиться могила Чигорина, и сказал, что обратится к шахматистам и напомнит о могиле человека, имя которого должно быть дорого шахматному миру, что необходимо принять меры для приведения могилы в порядок. Меры были приняты. В 1934 или 1935 году я получила из Харькова письмо с вырванной из какого-то журнала или книги небольшой печатный листок со снимком могилы М.И.Чигорина.

Могила без креста, могильный холмик окаймлен продолговатой высокой стенкой, вероятно, из гранита, с посаженными в середине цветами и соответствующей надписью на доске. В изголовье могилы – скамейка и каменный шахматный столик.

В такой вид была приведена могила лет 20 назад, но что сталось с Петербургом, Петроградом, Ленинградом и в частности с Новодевичьим кладбищем после 2-й мировой войны, не знаю.

И громы, бури отгремели.

Цела ль надгробная плита?

Иль, может быть, Твоя  могила

Травой забвенья поросла.